Этот текст — записанные в 2009 году по моей просьбе воспоминания моей матери о начале деятельности ТМЭФП (Творческой мастерской экспериментальных форм пропаганды), существовавшей в МГУ в первой половине 70-х годов.
П. А.
Ирина Антонова
История как точная наука
Как часто, читая о событиях, свидетелем которых был сам, не можешь избавиться от чувства некоторой досады. Все вроде бы написано о том и так, но почему тогда автор не называет деталей, которые были важны лично для тебя или упускает из виду что-то, что тебе самому кажется наиболее интересным и значительным. Не ставя под сомнение объективность и главное благие намерения очевидцев, подтверждаешь вывод о том, что писать историю можно двояким образом. Первый путь – исходя из объективного закона развития общественного организма, закона, для которого безразличны эмоции и излишни субъективные оценки, без лишних слов констатировать причины возникновения тех или иных событий, зафиксировать хронику деятельности некогда существовавших организаций и течений. Второй путь – получить объективное знание об исторических событиях, ушедшие в небытие организациях и опять-таки течениях на основе анализа именно множества субъективных оценок свидетелей и очевидцев. И с этой точки зрения, чем больше такого рода субъективных, подчас односторонних мнений, тем, наверное, легче будущему историку найти правильный вектор того или иного большого или маленького исторического явления.
* * *
В 1972 году по заданию газеты «Московский университет» я писала статью о двух группах физического факультета, которые отличались друг от друга не набором спецкурсов, а успеваемостью. Сама я училась тогда на философском факультете и, наверное, поэтому, стремилась увидеть за этим, по сути своей, банальным фактом серьезные проблемы. Мне было почему-то мало того, что по традиции в теоретики идут наиболее подготовленные студенты. Я искала за двойками и тройками проблемы морального и, может быть, социального толка. Так, со всей серьезностью я интервьюировала студентов группы, объединяющей биофизиков и химфизиков, ставя в прямую зависимость их успеваемость и разобщенность. Именно в этой группе я познакомилась с Игорем Бутиным, который предложил мне не заниматься ерундой, а написать лучше об интересном начинании его однокурсников и просто друзей. Речь шла о постоянно меняющейся и поэтому живой экспозиции, посвященной столетию Парижской Коммуны. В холле общежития в зоне «Б» главного здания МГУ, где жили физики, на массивных приземистых колоннах, «украшавших» общагу, каждый день вывешивалась хроника революционных событий столетней давности, писалась бравшая за душу летопись мятежного Парижа. Но вместо политических штампов и идеологически выверенных оценок советского учебника истории перед глазами возникал тот самый захватывающий калейдоскоп субъективных оценок очевидцев. И не было ничего более увлекательного, чем бродить между этими колоннами, мысленно переносясь в Париж тех удивительных лет.
Статьи не вышло, а если что-то и было опубликовано, то нечто малозначительное и поэтому не дошедшее до наших дней. Я не смогла тогда взглянуть на проблему так же глубоко, как «глубоко» я старалась копнуть вопросы успеваемости тех самых студентов, о которых писала раньше. Теперь я понимаю почему, а тогда я просто осталась с этими людьми, стала приходить к ним каждый день, хотя юбилей Парижской коммуны уже прошел, и Парижский комитет (или как он там тогда назывался) по сути прекратил свое существование.
Но стремление переоценить то, как и чему нас учили, увидеть все в реальности, а не по схеме объективного закона истории, уже не могло остановиться. Дело оставалось за малым. Нужно было лишь найти событие, которое можно было бы заново осмыслить.
Им-то и стала Гражданская война в Испании. Местом проведения экспозиции на этот раз был выбран вестибюль Клубной части Главного здания МГУ. На это требовалось уже разрешение из организаций повыше. Не знаю, кто ходил и кто добивался этого разрешения. Был ли это Игорь Бутин, был ли Женя Андрюшин, был ли кто другой. Но я помню, как мы смеялись над недоумением Студсовета МГУ, который ничего не мог возразить и запретить эту акцию, и в то же время не мог понять, чего хотят эти люди своей самодеятельностью. Ведь обычно-то идея чего бы то ни было к рядовым студентам спускалась сверху, а тут все происходило наоборот. И главное, никакого криминала, никакой антисоветчины, абсолютно ничего, к чему можно было бы привязаться.
Мы собирались в комнате Сергея Казакова с физфака, там же, где, наверное, год назад ребята «готовили» Парижскую коммуну. На стене комнаты висела обувная коробка, она выполняла роль пепельницы. Комната, скорее всего, не закрывалась никогда, так что однажды я, придя туда, просто занялась уборкой. Хотела сделать сюрприз. Но чистота, как и беспорядок, были фактами второстепенными. Каждый из нас приносил сюда все, что успел найти интересного о той войне. Именно с тех пор у меня дома на книжной полке стоит «Испанский дневник» М. Кольцова. Кто-то рисовал плакаты, кто-то подбирал интересные и ёмкие высказывания очевидцев и фотографии. Главное было показать дух эпохи. И это получилось, экспозиция состоялась, я думаю, осенью 1973 г.
Была ли потом Вьетнамская экспозиция, не помню, помню только что весной следующего года мы все (а нас стало уже гораздо больше) продавали газеты на Киевском вокзале, чтобы собрать деньги на помощь, по всей видимости, тому же Вьетнаму. Идею подал Марио, по фамилии его никто не называл. Он давно уже жил в Москве, имел семью и именно торговлей газетами зарабатывал на жизнь. Перед зданием вокзала мы поставили несколько столов, на которых разложили газеты и журналы. Но это было не главное. Главное было то, что рядом со столами мы установили тумбы с самодельными плакатами, на которых призывали оказать вьетнамцам поддержку. Мы радовались своей «изобретательности», просто так на улице заниматься агитацией. Но я не думаю, что кто-то заметил эти плакаты или наши нарукавные повязки. Один из моих покупателей газет посетовал: «Такая молодая, тебе бы учиться, а ты газеты продаешь». В общем, было весело. Начинали в шесть утра и работали до вечера, сменяя друг друга. Я даже умудрилась продать журнал «Латинская Америка», соблазнив покупателя тем, что там печатались уроки испанского языка, и была горда этим, потому что журнал стоил гораздо дороже обычных газет.
Потом одним осенним воскресеньем мы пошли на строительство станции метро. Я уже не знала, кто и как это организовал и кто разрешил. Но как бы то ни было, нам выдали каски, и мы вытаскивали строительный мусор с платформ строящейся станции «Беговая» Команда была интернациональная, кто-то спутал меня с вьетнамцем, вероятно, за щуплое телосложение. В обед пили молоко в бытовке. У кого-то возникла идея сделать перекличку, называя страны, из которых собрались здесь добровольцы. Получился настоящий Интернационал, по-моему, иностранцев было даже больше, чем граждан СССР, а тем более москвичей. И все это притом, что обычные воскресники воспринимались с тоской.
И только тут, на этом месте я начинаю писать о Творческой мастерской экспериментальных форм пропаганды (ТМЭФП). В моей памяти знаменитая кухня, которую с таким трудом выделили для разросшейся организации, появляется только в это время. Я тоже пару раз бывала там. Не скажу, что на этих собраниях мне было также тепло и комфортно, как прежде в тесной комнате Сергея Казакова. Тех, кто начинал все это, на кухне было меньшинство, кто-то вообще исчез из поля зрения. Однажды я позвонила девочке с экономического факультета, с которой почти подружилась, участвуя в подготовке Испанской экспозиции. Помню ее ответ на мой вопрос, почему ее больше не видно: «Я занимаюсь волейболом и учу французский».
На кухне я видела и даже познакомилась с А. Фадиным, который спустя несколько лет стал работать в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, пока вскоре не был осужден за какие-то листовки, напечатанные на машинке матери его подружки, работавшей секретарем в Институте США. Когда все открылось, мама девушки просто уволилась с работы. Практически никто не знал подробностей, пока в своих воспоминаниях о них не написал академик Арбатов. Если не ошибаюсь именно Фадин, выступая на кухне Творческой мастерской, рассказал о своем видении того, для чего мы все собрались, но это видение по всей вероятности экспериментальных форм пропаганды так сильно расходилось с тем, что было раньше! Мне стало понятно, что это уже новая организация, новые люди, новые лозунги. В памяти остался один из этих лозунгов, красовавшихся на стене «А на фига? – А не фига!».
Когда я уже работала в том же ИМЛ при ЦК КПСС, где и встретила Фадина, Игорь Бутин пригласил меня на философский семинар, который он организовал на факультете психологии МГУ, там должен был выступать Э. В. Ильенков. Я пришла, но Ильенкова не было. Он заболел, а вскоре стало известно о его смерти. Тогда же до меня дошли новости об аресте Жени Андрюшина, и эти новости тоже шокировали, хотя, как ни странно, не удивляли. Этот умный мальчик в старомодных профессорских очках, был мне симпатичен. Раньше, когда мы все дружили, я даже как-то была вместе с какой-то девочкой у него дома, недалеко от МГУ. Самого его мы не застали, но видели маму и младшего брата, похожего на Женю. Потом, когда появился Интернет, я разыскала, всех, кого помнила в сети. Нашла Бутина, Андрюшина, поняла, у них все уже хорошо.
Заканчивая свою историю и перечитывая то немногое, что осталось за без малого сорок лет в памяти, замечаю, что слишком часто пишу слова «кто-то», «что-то», «когда-то». За давностью лет это и понятно. В этих словах выражение той самой неопределенности, заметив которую, другой очевидец может сказать: «Все это было не совсем так, я вижу это несколько иначе».
Июнь 2009 г.